Форум » Раммфики » Глаза Иуды » Ответить
Глаза Иуды
Ketzer: Слип спал праведным сном умаявшегося человека, на часах мигали цифирки 03:15. Draw творил в фотошопе памятник рукотворный, себе ли - не себе – было непонятно. Нацистская униформа - фуражка с высокой тульей, приталенный плотно облегающий мундир, галифе, сапоги и свастика, mein Gott, эта свастика! – были Тилю очень к лицу. Жирная негашеная известь заливала жадно хватающие воздух рты. Опрокидывали ведра одно за другим, некогда живые растворятся в едкой невинно-молочной жидкости. Мимо фашикоммунизма речка алая течет. Хотелось отнять у этого немецкого мудака автомат, засунуть в жопу, дать очередь и утверждать, что тот сдох от неумеренной дрочки. Но автомат сейчас у него. Остоебенило якшаться с толпой недоумков, якобы товарищами по несчастью, я готов был придушить голыми руками соседа по бараку. Все равно он долго не протянет. В окопах Миргорода на землю обрушилось небо цвета мяса. Война - отражение в зеркале, а хорошо смеется тот, кто стреляет первым. Попал в санбат по причине природной хрупкости и миловидности. Потом пошел в партизаны. Лучше честный партизанский хуй в жопе, чем тошниловочные домогания недотраханных бабенок. А здесь болото человеческих микробов засасывает, поплевывая с высоты концлагеря на свойственное всем самоубийцам яростное желание выжить. Синеглазый адьютант в чине гауптмана постоянно стоял к оберсту слишком близко. Только придурок не мог угадать в них самую что ни на есть пидорскую парочку. Вот вас и накрыли, соколики. На следующий день мой взгляд упорно сверлил широченную спину оберста, обтянутую черным мундиром. Наконец он инстинктивно повернулся, напоролся на протянутую мною леску незримого контакта. Я откинул в сторону свои длинные промасленные волосы, провел языком по ссохшимся от хронической жажды губам. Подошел гауптман, глянул на загипнотизированного мною великана. Я чуть откинулся, положив руки на бедра. Адьютант неожиданно простодушно рассмеялся, запрокидывая голову. Мне понравилось, как красиво он несколько дней назад приказал расстрелять каждого десятого за попытку побега из лагеря. И с детским интересом смотрел, как вспарывали грудь пленников автоматные очереди. Блеснул влажными по-девичьи красивыми губами. Что-то сказал оберсту. Тот задумчиво кивнул. Вечером два автоматчика выволокли меня из угла барака, где я отвоевал себе место под солнцем. Бутыль керосина и едкое хозяйственное мыло. И вдоволь воды. Война была бы веселой прогулкой, если бы не вши и не смерть. Невыразимо прекрасная грация человека, избавленного от паразитов и наслоений грязи. В бараках кормили редко и херово. Сейчас я обпивался молоком и объедался белым хлебом. Форма немецкого пехотинца однозначно мне шла. Стоило набрать пару миллиметров подкожного жирка – и я заиграл всеми красками, походкой и глазами. Am I not beautiful? Приносивший в мой закуток еду долговязый денщик обалдело и похотливо пялил на меня свои нацистские водянистые глаза. Ну что ж, солдаты тоже люди, и им надо ебаться. Через зарешеченное окошко под потолком я слышал, как переговаривается охрана, и у меня вставал хуй от одного звука немецкой речи. Draw откинулся на спинку кресла перед монитором. Тело охватил знакомая приятная усталость, перед глазами восставали желанные и возбуждающие в своей невероятности образы. Стало мучительно неудобно сидеть, избавиться от зудящего неудобства можно привычно просто. Едва слышно хлопнула по бедрам резинка трусов. За мной пришли два нацистских демона с автоматами и повели на Голгофу. Я, как Христос, радовался и рыдал от ярости. Голубоглазый Сатана в черном кителе ждал меня со своим инкубом в преисподней. Они хотели разыграть мою душу и жопу в карты, но я вмешался со своей свободой, дарованной мне моей красотой. Покер? Мне все равно, я не умею играть в карты. Из колоды мне плутовато подмигнул джокер. Две десятки, две дамы – и оберст нехотя расстегнул широкий кожаный ремень, гауптман облизнулся. Тиль поежился под нашими взглядами – узнавающим и познающим, я похотливо таращился на его волосатую грудь. Каре. И Тиль помогает Рихарду расстегиваться, перегибаясь через стол. Мне хотелось, чтобы они поцеловались, но у чистокровных арийцев, видать, нежности не в почете. Холеная гладкая кожа накачанного торса – Рихард плавился под нашими взглядами. Разорвать на клочки и сожрать, облизываясь, не упустив ни капли крови, пота, спермы – нежно, страстно и ласково. Я нагло увел четыре взятки в золотой у Тиля из-под носа. Сорок на два – восемьдесят. И мои пятьсот тридцать четыре против четырехсот двадцати рихардовских и трехсот восьмидесяти тиллевских. Секс – точная наука. Любимая поза – победителя. Я сижу на узкой солдатской койке, огромный чистокровный ариец скорчился передо мной на коленях. Наброшенный на плечи китель, обволакивающая темнота и ритмичное влажное тепло, Рихард обиженно и ревниво курит рядом, раздраженно покачивая сапогом. Со стены смотрит на меня бесшабашный и растрепанный Ницще. Mein Gott, мы поимели с тобой великую нацию. Я в рот ебу фашизм, а ты висишь на стене, ну и кто из нас после этого умный? Немецкая бездонная глотка, сосущая юродивый русский хуй - жадность веков по парадоксам. Это не беспонтовая игра в немецко-фашистского захватчика и его русского пленника – это история народов, выписанная моей спермой по фашисткой любимой физиономии. Впиваясь пальцами в могучие мускулы Тиля, я тискал и рвал погоны на его плечах. Арийская армия промаршировала с раскрытыми ртами, объединившись в одном, неторопливо трудившимся над моим прокоммунистическим хуем. Я ебу целую армию! Я ебу фашизм! Я кончаю на свастику! Хрупкая фигурка перед монитором судорожно напряглась и счастливо обмякла. Я бы дал Тилю группенфюрера – есть что-то невыразимо возбуждающее в том факте, что у тебя отсасывает старший по званию. Чем старше, тем лучше. Я размяк, как пепел под осенним ливнем, был готов посвятить поэму седине на его вискам, роман – черной дыре его рта, оду – бесконечно похотливым и печальным глазам, в которых я видел закат Европы и собственное поражение. Тиль поднялся во весь свой немалый рост, и все встало на свои места. Небрежным кивком он передал меня в распоряжение мстительного и красивого Рихарда. Тот обращался со мной с животной грубостью захватчика, бесцеремонно поставив раком прямо на нерастеленной койке, загнав в меня до основания свое нехилое орудие - без смазки, без нихера. Сухость во рту – мы мчим по выгоревшей пустыне во весь отпор, полуразрушенные дома со снесенными заборами, крышами, дверями, головами, выбитыми окнами, зубами, глазами, обугленные скелеты – не ебля, а Долина Смерти. Я охал от боли, Тиль присел рядом, откинув с моего лица мотылявшиеся пряди, смотрел на мои гримасы. Мы с Рихардом кончили одновременно: он - в меня, я - на одеяло и себе на колени. Рих напоминал хищника, расправляющегося с добычей. Потом Тиль тихонько прикоснулся губами к моей щеке. Идеальный триумвират антиподов, антагонистических наций. Я ни хера не делал целыми днями, готовясь к вечерней случке, потом вьебывал до потери пульса – мне определено нравилась такая жизнь. Нажравшись по уши немецкой спермы, я пришел к выводу – фашизм передается половым путем. Мне никто не даст оружия, но и просто так, стоя и глядя на вновь прибывших пленных, я ощущал непомерную брезгливость человека высшей расы. Я хотел командовать расстрелами, назначать виноватых, казнить непричастных. Я хотел предавать, уничтожать, насиловать, грабить – сладостно лелеял фантазии о великолепно готичных крематориях на сто человек, где живые крепятся к бегущей ленте, и пепел ссыпается до десятка тонн в день. Потом продается местным крестьянам как удобрение. Asche zu asche, мне всегда казалось, что между жидким и газообразным не хватает еще одного состояния – прахообразного. Это стадо как раз исправит ошибку в теории. Немецкие войска подошли к никому неизвестной Ольховатке, и я понял, что пора сваливать. Снова к русским? Среди ночи, с криками «еби пидора», вытаскивали меня за волосы из землянки и впихивали в рот немытые с лета 41 года хуи? Или к партизанам, откупавшимся моей жопой за ночлег и еду? Я выл и лез на стены при мысли, что мне придется расстаться с Тилем и Рихардом, хотя это был только вопрос времени. Не хочешь, чтобы тебя бросили? Брось первым. Звериный закон любви. Я обнаружил в себе дар предательства. Спереть у моих любимых фашистов оружие и запас еды оказалось плевым делом. Тишина отсчитывала удары сердца, половицы поскрипывали, Тиль и Рихард спали, вымотанные мною – я оторвался по полной программе, жадно и прощально. Напоследок я обернулся – напоролся на взгляд Тиля. Застыл в навалившемся холодящем ужасе, а Тиль снова закрыл глаза. На подгибающихся ногах я вышел наружу и навсегда. В бестолковой бойне номер плюс бесконечность я выжил только потому, что мне было все равно – выживу ли я. Война, поход, мир, совесть, любовь, жизнь – все превратилось в оргазмическую череду выстрелов. Я стрелял с одинаковым удовольствием и по немцам, и по русским. Не было своих и чужих – был материал для отстрела. При освобождении лагеря на территории южной Украины мне было поручено ликвидировать старших офицеров. Их хотели расстрелять принародно – хлеба уже давно не было, но в зрелищах и мести пока недостатка не ощущалось. Первым для расстрела из барака, где недавно содержались пленные, был выведен оберст с печальными глазами, в которых я увидел закат Европы и свое поражение. Draw вырубил комп, осторожно примостился рядом со Слипом. У него сейчас было трогательно-невинное выражение лица, от которого нельзя было не прийти в умиление. Draw каждый раз возбуждался, глядя на этого очаровательного и беззащитного большого ребенка с трехдневной щетиной. К спящему Слипу он не испытывал ни тоски, ни злости, ни ревности - никаких чувств, кроме любви.
полная версия страницы