Форум » Тут пахнет гетом » Ohne » Ответить
Ohne
Ketzer: не слэш, не гет, не мэрисью. Самой главной странностью Пауля было полное отсутствие странностей. Ну, не зарезать кого, понятно, ну хоть на луну поматериться или своему отражению в зеркале морду набить. Так нет же. А потом, как из Россеи-матушки вертались, что-то чужое и страшное поселилось в нем. Не человек это был, точно. И перестал Пауль брякать на гитаре и ржать громко и противно, хлопая себя и окружающих по ляжкам. А стал пропадать дни и ночи, бегать стал. Шли они с Тилем по Фридрихштрассе в погожий день, обалдев от приятной погоды, признался Пауль, что хочет он в небо убежать, луну обоссать, чтобы потом на всех закапало. И что-то лошадиное появилось в его лице, заржал он «иогогогого». Перепугался Тиль, а Пауль уже зацокал копытами и резвым галопом устремился в небо. Вечером вернулся, опрокинул в себя треть ядреного самогона и стал жить по-прежнему. Только жаловался Флаке, что тело его, поганое, неотрывное, преследует его, стесняет, и все беды в мире от тел наших поганых. Как убежать от него, болезненного, подлючего, ненавистного? И в небе держит оно его плохо, в небе без плоти надо. Замечали Пауля, бегущего по улицам, расталкивающего народ и к небу поднимающегося, материли, проклинали за забрызганные сизые кальсоны, за оттоптанные подковами ноги. А один раз пришли за ним – и нет его. Насовсем его нет. Убежал. Любил Рихард помыться в ванной. Цельный этаж под ванную отвел, бутыльков всяких понаставил, мыльев поналожил, одеколонов. И часами он в этой ванной просиживал. Ох и любил он свое тело. Бывало, и воды забывал набрать, в пустой ванне ворочался, тело свое разглядывал. Как любил его. Лупу достанет и начнет себя разглядывать. Вот, к примеру, нога. Почему вперед растет, а не вбок? И волосья на ней черные, страшные. Получается, не Рихард, а лес дремучий. Или ногти, на ракушки похожие, не из моря, но похожи ведь? Пошто его ногти живые на мертвые ракушки похожи? И кожа, видно в лупе, поры, как маленькие рты раскрывает, есть хочет. И кормил Рихард ее всякими мазями заморскими, и стала кожа сытой и ровной, гладкой, хоть ешь. Облизывал себя, вкусного, где только мог достать, и удивлялся умиленно, как вкус его в разных местах разнился. Вот соленый, вот кислый, а во рту почему-то сладкий. А глаз его, в прожилках весь, далекий, с синим и черным, как из космоса, смотрел на его. Как будто не его это глаз, и кто-то другой в нем сидит, и смотрит, как тело живет отдельно. Страшно стало Рихарду. Задержал дыхание, а кто-то изнутри сказал ему рот открыть и вдохнуть, чтобы тело его не задохнулось. Враг, видать, не слушается, не делает, как велено. Той ночью приснилось Рихарду, как по улице тело его за ним с топором гонится. И решил Рихард от тела своего избавиться. Налил воды в ванную и утопил там тело свое. Легко и спокойно ему тогда стало. Оливер не то, чтобы ненавидел мир, но относился к нему с недоверием и опаской. Брезговал браться за поручни в общественных местах, задерживал дыхание, случись проехавшей машине воздух испортить. А людей, не то, чтобы презирал, но держался подальше. Люди, они такие, какой только погани в них не намешано. И микробы всех сортов, что внешние, плоть жрущие, так и те, что внутри сидят, душку его подтачивать будут. Поэтому не верил он людям, близко не подпускал. Постепенно это недоверие укоренилось в нем так, что и воду он снаружи принимать перестал, и еду сначала разглядывал и в кашицу перетирал – не дай Бог в него что чужое проскользнет. Погубит. Наконец, перешел он на полное самообеспечение. Пил только что, что из писюна в стакан лилось, свое, желто-прозрачное. А вот с едой туго приходилось. Есть хотелось, стал Оливер с себя волосы, перхоть, прыщи соскребать и поедать. Не хватало, оголодал Оливер, исхудал, но снаружи еду не берет. Предложишь, оскалится так нехорошо. Наконец, в отчаянии, смерть близкую от истощения почуяв, с голодухи впился Оливер зубами в свою собственную руку, не чуя боли, обгладывал кости. Вот так сам себя и съел. Шнай вернулся из армии, свалил вещи в тусклую комнатушку надалекого родственника. Было у него еще дня два до того, как из города направляться в родную деревушку. Хотелось осмотреться после двух лет непроглядной армейской муштры, мир пощупать. Может, и в городе остаться. А что? Парень он молодой, башковитый, только в армии отощал немного. Шнай размечтался, выходя на залитую солнцем улицу. Жизня, видать, для него только начинается. Из кустов прямо на него вылезает девка, здоровая, только что платье на ней не лопается. Видать, залезла вздремнуть после обеда. Что-то екнуло в Шнае, баб два года не видевшем, дрочкой спермотоксикоз лечившем. Пошли, Машка, я тебя зельем заграничным угощу, чаем напою. Квартёра свободная, может, и еще чего интересного сообразим. Машка полусонно прищурилась, бессознательно осознавая в Шнае принадлежность к противоположному пола. Кивнула, Крис привел ее в квартерку, после второй чашки чаю с вишневым вареньем толкнул на диван. Машка с мужиками до этого не была, несмотря на фигуристость, обегали ее из-за хмурой придурковатости. Шнай торопился в тесную женскую плоть, так что порвал до крови. Машка выскочила из квартиры с плачем и каким-то смутным ощущением использованности. Кровь текла по ногам, прохожие отправили ее в милицию. Там, под масляно-сочувственным взглядом лейтенантика, Машка все расскала. На суде Шнай молчал. Машку загрызли злобные бабы – ей-то ничего, пизда – не стенка, заживет сама, заделывать не надо, парня по этапу пустит. Но обернулось по-другому. Приговор судьихи с мелкими кудельками блондинистых волос – за изнасилование, сопровождавшееся побоями и зверским увечьем - высшая мера, расстрел. Почему-то все считали себя ровней Флейку. Как будто они не хуже. Флейка от этого с души воротило. Смотрел он на себя как со стороны и чувствовал, как любит он самого себя – чисто, пламенно. И вроде бы не за что любить, мелкий он человечишко, поганенький, морально плюгавый, а вот поди ж ты, любит – не оторваться. Сидел он за столом, опрокидывал рюмки с водкой, смотрел на мутные рукастые лица друзей, тихо и пакостно страдал от того, что не понимают они с кем сидят и пьют. И когда его запанибрата хлопали по тощему плечу, Флака криво усмехался. В костер, в петлю, на эшафот он пойдет за себя. Кто еще на такое способен? Маскировал Флейк презрение под беспутность и жесткий триумф под небрежение, хищно следил за каждым движением влюбленной в себя души. Ревниво и страстно ненавидел женщин, хотя пользовался ими при случае, чего там греха таить. И когда пронзила его черными глазами непутевая и шальная красавица, и когда потянулась душа к ней, нетребовательной и простой, с тоскливым негодованием понял Флейк, что нет теперь у него той любви божественной, что делала его на порядок выше. Опустился он теперь в грязь, впору встать рядом с остальными на карачки и захрюкать. Так он и сделал, ощутив напоследок сладкое унижение оскорбленной души, привыкшей к безотказной любви. В предсмертной записке написал, что умирает от предательства. На похоронах фанаты разорвали черноглазую красавицу в клочья. Любил Тиль подумать. Спрашивали его – зачем думаешь? Живи! А что жить? - отвечал обычно он. Жить с умом надо. Только думать вот стало ему тяжко. Слишком уж о многом думать приходилось. О себе, конечно. Перебирал он жизнь свою, уцепить старался продолжение. Пасмурное, неприхотливое, пусть было бы любое – не упустить бы ту самую, бестолковым золотом и алмазами переливающуюся линию, что ведет его по канавам, по болотам, в кромешной темноте. И сейчас, привычно перебирая и нанизывая на эту ниточку в обширном уме своем факты, события, чувства, годы, почувствовал он, что не осталось больше ничего, что мог бы он перебрать. Запас переживаний опустел, и Тиль, пригорюнившись, вертел в руках переливающийся кончик нити. Тихо и смурно зарыдал он, прося прощения у себя самого за решение свое. И не смог простить себя. Тогда вышел на улицу, с еще мокрыми от смрадных слез глазами, поймал в подворотне худенькую девчонку, обхватил осторожно за шею и нежно удавил. Тщедушное тельце трепыхнулось, в выкатившихся помутневших глазах мелькнуло удивление и восхищение при виде вечности. Потом – благодарность за смерть и, наконец, уже напоследок, прощение. Прижал Тиль к себе мертвое тельце, проволок мимо опешившего портье в свою берлогу на высотный этаж, открыл окно, шепча – простила, одним взглядом простила, гляди ж ты, такая малявка, а простила… И выпрыгнул вслед за выброшенным трупиком.
Ответов - 9
Achenne: так. платоновщину вижу. и «кыся» толстой. и почему-то мариенгофа, моего любимого. и... много еще чего =) про Пауля понравилось. и про Рихарда с Оливером. шЫза... «the body is a prison cell it’s like a child needs to be washed and fed... these are just two of the things that I have a tendency to forget» (c) уважаю за кол-во кинков... я до половинки такого изврата не додумаюсь, наверное =) хотя, конечно, ощущения не то что реализма,серьезности - и то нет. думаешь, то ли стеб, то ли опять же, сороковщина...
Ketzer: Achenne есть такой писатель - Юрий Мамлеев, квитэссенция русской литературы двадцатого века. вся русская юродивость, долготерпение и бестолковость - в нем. не могу сказать, что подражал сознательно, но, видать, запало нехило. поэтому в этом (написанном) можно увидеть едва ли не всех русских писателей. стеб, конечно, есть :) не полностью. а вот что стеб, а что нет - сами, господа, думайте, ибо серьезности и тут хватает. кстати, что такое «кинк» ?
Achenne: Ketzer Мамлеева, к сожалению, не знаю. Ну неграмотная я, неграмотная а «стеб» - это не обязательно ржачЪ, это вот что-то такое... «кинк» - ну, типа «закидон». глюк.
Rita: Хммм... мое испорченное девятнадцатым веком воображение сразу нарисовало что-то среднее между фантазиями тов. Гоголя и тов. Одоевского. Во заучилась И еще кого-то, Ашенне права, богато на ассоциации:) В общем, респект. Понравилось. Только эта... морали не хватает в завершении)) И милицаев на полицаев надо бы заменить. ...млин, и давно ж меня здесь не было))) Сколько всего пропустила...
die Wut: Вот это я давно уже читала, только не запомнила, кто написал. Оказывается, тоже ты ! Ты меня все больше удивляешь, Кетц, эта работа - просто супер! Тут уже многие выразили свои ассоциации, а у меня вот почему-то с Салтыковым-Щедриным ассоциируется... Хотя трудно сказать, слишком давно его читала. Но, так или иначе - вышло превосходно=).
Ketzer: die Wut спасибо вот оно, влияние отечественных исполните... то есть, писателей не зря все мы в школе учились.
Marilda: Очень напомнило «Мелкий бес» Фёдора Сологуба - такой же сюр, переплетающийся с обыденностью.
Сёмочка: Ketzer рышпект)))))))
Ketzer: Сёмочка спасибо
полная версия страницы